Анна Сергеевна Аксёнова

Долгая дорога домой

(сборник)

Рассказы

Скворец

Но однажды на лестнице, когда он чистил ботинки, он увидел ее. Быстрая, легкая, она не вбежала, не влетела, а вроде как впорхнула на третий этаж и возникла перед Михаилом. Черные ее глаза легко и бездумно уставились на него.

— Вот так встреча! Узнаешь меня? — и улыбнулась.

Еще бы не узнать ее щебечущий голос, а тем более улыбку. Как бы Тайка ни изменилась, улыбка бы сразу выдала ее. Улыбалась она как никто, по-особому: сначала одним уголком рта, отчего лицо становилось лукавым, заговорщицким, и только позарез хотелось узнать, какая же у нее такая тайна, как второй уголок начинал тянуть в другую сторону и все лицо освещалось такой безудержной радостью, что окружающие вовсю начинали улыбаться и понимать, что никакой тайны нет, да и не нужна она, а просто весело, весело, очень весело жить на белом свете — и больше ничего.

И здесь, на лестнице, Михаил широко заулыбался.

— Конечно, узнаю. Тайка-банзайка.

— А ты — Михрютка. Не забыл? Говорят, летчиком будешь?

— Собираюсь. А ты?

— А я портнихой. Наряды твоей жене по знакомству буду шить.

— Долго придется ждать. Моя невеста еще на свет не родилась.

— Ух ты, миллионер какой! Те тоже — сами старые, а на молоденьких женятся. Я фильм один видела…

У Михаила даже шея вспотела: надо же, ляпнул, не подумав, а она так повернула.

— Я пошутил, чего ты.

— А я, по-твоему, дура? Шуток не понимаю?

Они, наверное, долго бы так простояли, потому что обоим нравилось стоять, глядя друг на друга, и болтать невесть о чем. Но сверху кто-то спускался, с грохотом волоча не то коляску, не то велосипед. Тайка нажала кнопку звонка, а Михаил принялся опять за свои ботинки.

Весь день он ходил улыбаясь, вспоминая об этой встрече. Ничего особенного вроде не произошло: встретились, поговорили. А на душе как после удачного экзамена.

И только в училище, когда лег спать и когда затихли разговоры курсантов, он вдруг с огорчением спохватился, что теперь совершенно неизвестно, когда он увидит Тайку. А что, если она не каждое воскресенье ходит к тетке? Да и в какое время ходит? Неудобно же целый день караулить ее на лестнице или на каждый шорох выскакивать за дверь.

Он строил планы, как удобнее высматривать Тайку. Решил, что приделает к форточке зеркало, а форточку откроет, и ему будет видно, когда она появится во дворе. Есть ли дома зеркало с петелькой? Или просто прикрутить проволокой? Можно, конечно, выйти во двор, сесть на скамейку с книгой в руках. Никому и в голову не придет, что он ждет ее.

Но все планы рухнули, потому что в воскресенье ему не дали увольнительной, послали в наряд на кухню.

А в следующее воскресенье — 22 июня — началась война.

В этот день в училище был митинг, после которого все курсанты подали рапорта с просьбой отправить их на фронт.

Через два дня их собрали на плацу и начальник училища — орденоносец, участник испанских событий и, как говорили, друг самого Валерия Чкалова — произнес огненную речь, а в заключение объявил, что в соответствии с приказом Москвы в училище вводится курс ускоренного обучения, с тем чтобы за полгода подготовить из курсантов летчиков. Летчиками, отважными соколами они отправятся на фронт, где будут беспощадно громить фашистскую нечисть и где не посрамят славу родного училища.

Еще через воскресенье их отпустили в увольнение. Михаил, как и все, был взбудоражен: итак, не два года, а всего полгода — и он летчик. Самое главное — была надежда успеть побывать на фронте. Уж полгода-то война, наверное, продлится. Вернется он с фронта пропахший порохом, с обветренным лицом, мальчишки будут провожать его глазами завистливо и почтительно, как он совсем недавно провожал бойцов с финского фронта. Уж он не подкачает, покажет, на что он способен. Наверняка без ордена не вернется. Неплохо бы и ранение… так, небольшое. Например, рука на перевязи.

Он маршировал по лестнице, и вдруг у самых его ног что-то грохнуло. Он настолько был поглощен мыслями о войне, что в первую секунду застыл, весь сжавшись в комок и ожидая, что это «что-то» взорвется тысячью осколков (подсознательно веря, что эти осколки от него, туго сжатого, отлетят, не пробив тела). Но тут же он увидел, что перед ним на ступеньке лежит всего-навсего женская сумочка. Он поднял голову вверх и увидел в пролете между третьим и четвертым этажом черные глаза Тайки.

Все мысли о войне, о ранениях, об ордене исчезли. Сердце словно взмыло на волне счастья. И эта волна понесла его к ней — долгожданной и полузабытой. А она уже летела вниз, роняя по дороге какие-то свертки… Три воскресенья подряд часами стояла она и ждала. И вот — дождалась.

Лето было сухим и жарким. Встречались они за городом, у конечной остановки трамвая. Тайка не хотела, чтоб ее видели с Михаилом. Девчонки в общежитии были ехидные, а тетка строгая. С тех пор как Тайкины родители переехали в другой город, она считала себя обязанной следить за поведением племянницы.

Чтобы не бывать у тетки, Тайка сказала ей, что по воскресеньям они ходят на фабрику шить белье для бойцов. Они действительно ходили на фабрику и белье там шили, но только в три часа освобождались. В четыре часа Тайка была уже в Затонье — так называлось это место за рекой Тоней.

Встречались они на остановке трамвая в городе, садились в разные вагоны и ехали до конца. Трамвай делал кольцо и тут же уезжал. Михаил и Тайка оставались совсем одни.

Раньше по праздникам, в выходные дни здесь устраивались гулянья. Приезжали семьями, заводскими коллективами, компаниями. Работали ларьки с колючим лимонадом и теплым пивом. Торговали пирожками. Мороженщики везли свои голубые сладкие тачки.

Сейчас здесь всегда было безлюдно. Даже мальчишек, и тех не было.

Как-то осторожно — с кочки на кочку — они прошли по болотистому месту и там, за болотом, за кустами,